…Я убежден в том, что художник, если он настоящий, должен постоянно испытывать стремление к самообновлению: в известном смысле даже традиция — это только обратная сторона новаторства, поскольку понятию традиции отнюдь не чужда эволюция. Ведь именно эволюция и создает неповторимость каждого отдельного поэта: интересен тот путь, который пройден им одним и который другим повторен быть не может. Меня вот навязчиво преследует пушкинское: «Четырехстопный ямб мне надоел. Им пишет всякий…» А ведь «всяких» во времена Пушкина было раз, два — и обчелся. Сейчас же, когда «всяких» — тысячи, это никого не смущает. Но оно не может не смущать! Потому что стихотворный размер — это из области «как», которая очень важна в искусстве. «Как» важнее, чем «что». Я даже думаю, «что» — может быть, вообще не важно. И для меня особенную ценность имеет способ, хоть я и понимаю, что способ представляет собой именно то, для чего не существует объяснений — темная, иррациональная зона, движение по которой, однако, только и интересно. Ибо ничто из области «что» не спасет никакое произведение искусства от всегда возможного провала.
…Я убежден в том, что художник, если он настоящий, должен постоянно испытывать стремление к самообновлению: в известном смысле даже традиция — это только обратная сторона новаторства, поскольку понятию традиции отнюдь не чужда эволюция. Ведь именно эволюция и создает неповторимость каждого отдельного поэта: интересен тот путь, который пройден им одним и который другим повторен быть не может. Меня вот навязчиво преследует пушкинское: «Четырехстопный ямб мне надоел. Им пишет всякий…» А ведь «всяких» во времена Пушкина было раз, два — и обчелся. Сейчас же, когда «всяких» — тысячи, это никого не смущает. Но оно не может не смущать! Потому что стихотворный размер — это из области «как», которая очень важна в искусстве. «Как» важнее, чем «что». Я даже думаю, «что» — может быть, вообще не важно. И для меня особенную ценность имеет способ, хоть я и понимаю, что способ представляет собой именно то, для чего не существует объяснений — темная, иррациональная зона, движение по которой, однако, только и интересно. Ибо ничто из области «что» не спасет никакое произведение искусства от всегда возможного провала.
А тут я узнал — недавно, к стыду своему, — что у Блока тоже была такая система оценок, но он строго испытывал каждое произведение искусства тремя вопросами: что, как и зачем? Для меня же хватало и двух — что и как. «Зачем» — это порою странно звучит применительно к искусству: в случае с Блоком, может быть, сыграл свою роль тот самый «ветер революции», который время от времени в нем задувал, — отсюда, скорее всего, и вопрос «зачем».
Но вот что странно: в настоящее время вопрос «как» вдруг начинает порождать парадоксальные ответы, которые на практике превращаются в апологию бессмысленности. Да, в поэзии много непонятного, но когда «написать непонятно» становится творческой задачей — это, по-моему, просто от невоспитанности. Воспитанный человек найдет способ, чтобы его поняли, — ибо он знает, что незачем увеличивать «количество» непонимания в мире, где люди и так не слишком хорошо понимают друг друга. И мне кажется, что по-настоящему интеллигентное искусство – это искусство, которое, по крайней мере, стремится к тому, чтобы быть понятым. Чтобы быть прозрачным.
Об этом я всерьез начал задумываться именно теперь, к старости. Притом, что я убежден: старость — самое подходящее время для поэзии, и фактически всю поэзию XX века, лучшие ее образцы сделали старики.
Правда, в старости делать поэзию довольно трудно… Сердце не выдерживает. Но вот что я прочитал недавно в одной статье, я даже вырезал ее из газеты, — в статье, где речь идет о том, какими растениями что лечить: тем, у кого больное сердце, «показаны» розы. Теперь я знаю, чего мне не хватало в жизни. В жизни мне не хватало роз…
А тут я узнал — недавно, к стыду своему, — что у Блока тоже была такая система оценок, но он строго испытывал каждое произведение искусства тремя вопросами: что, как и зачем? Для меня же хватало и двух — что и как. «Зачем» — это порою странно звучит применительно к искусству: в случае с Блоком, может быть, сыграл свою роль тот самый «ветер революции», который время от времени в нем задувал, — отсюда, скорее всего, и вопрос «зачем».
Но вот что странно: в настоящее время вопрос «как» вдруг начинает порождать парадоксальные ответы, которые на практике превращаются в апологию бессмысленности. Да, в поэзии много непонятного, но когда «написать непонятно» становится творческой задачей — это, по-моему, просто от невоспитанности. Воспитанный человек найдет способ, чтобы его поняли, — ибо он знает, что незачем увеличивать «количество» непонимания в мире, где люди и так не слишком хорошо понимают друг друга. И мне кажется, что по-настоящему интеллигентное искусство – это искусство, которое, по крайней мере, стремится к тому, чтобы быть понятым. Чтобы быть прозрачным.
Об этом я всерьез начал задумываться именно теперь, к старости. Притом, что я убежден: старость — самое подходящее время для поэзии, и фактически всю поэзию XX века, лучшие ее образцы сделали старики.
Правда, в старости делать поэзию довольно трудно… Сердце не выдерживает. Но вот что я прочитал недавно в одной статье, я даже вырезал ее из газеты, — в статье, где речь идет о том, какими растениями что лечить: тем, у кого больное сердце, «показаны» розы. Теперь я знаю, чего мне не хватало в жизни. В жизни мне не хватало роз…
Ю.Левитанский. “Миссия”. Газета независимой интеллигенции. Сентябрь, 1993г.