Михаил Матусовский: «Я считаю Донбасс первой школой, которую мне пришлось пройти в жизни»

«Вероятно, труднее всего писать о самом себе. Заранее прошу прошения за местоимение «я», которое автор старательно вычеркивал и которое все же встречается здесь довольно часто, но, честное слово, написать автобиографию без него просто невозможно.
Итак, придется начать с местоимения «я». Я родился в 1915 году в Донбассе, в городе Луганске. И нынче в этом городе сохранились живые свидетели и участники великих событий и огненных лет гражданской войны. И сегодня здесь можно встретить старых, седоголовых ветеранов, которые запросто называют Пархоменко Сашей, а Ворошилова — Климом. Все в нашем городе жило этой немеркнущей славой. Ребятишками убегали мы далеко за город, на Острую Могилу, где рабочие Луганска отстаивали свой город от белых банд, где, казалось, еще совсем недавно отгремели залпы последних сражений. Теплый ветер, пахнущий какими-то горькими травами и еще неостывшим шлаком, дул здесь свободно, во всю ширь донецкой степи. Пойдешь, бывало, бродить по этим холмам и курганам и обязательно отыщешь в траве какую-нибудь штуковину: военную пуговицу, или позеленевшую медную гильзу, или даже заржавленный осколок снаряда. Какое мальчишеское сердце не дрогнет, не замрет при взгляде на обломки когда-то грозного, побывавшего в бою оружия. Все было свежо еще в памяти моих земляков: и героическая оборона под Острой Могилой и ставший теперь уже почти легендарным поход донецких шахтеров на Царицын.
Отец мой работал фотографом. Перед его старомодным, покрытым черным сукном фотоаппаратом прошла жизнь многих тысяч горожан. Отец фотографировал их, когда они рождались, снимал их школьниками и подростками, женихами и невестами, снимал их в форме солдат и матросов, на выпускных экзаменах и на свадьбах, а позднее — в окружении множества детей и внуков. Помню, однажды, в начале двадцатых годов, в наш город пришел гремящий, окруженный облаками пара бронепоезд со стремительным названием: «Коммуна летит!» Командир бронепоезда пожелал сфотографироваться вместе со своими боевыми товарищами на фоне бронированного эшелона. Отец был вызван на вокзал вместе с фотоаппаратом и запасом пластинок. Я и старший брат увязались за отцом:нам непременно надо было поглядеть вблизи на знаменитый бронепоезд. Когда мы пришли на вокзал, командир бронепоезда отдал приказание всей команде срочно, как по тревоге, побриться, помыться, причесаться и надеть самые лучшие костюмы. В несколько секунд всю команду узнать нельзя было: откуда-то появились блестящие кожанки, матросские бушлаты и брюки галифе, делавшие человека похожим на гитару; кто выпустил кучерявый чуб из-под фуражки, кто украсил себя по тогдашней военной моде крест-накрест пулеметными лентами. Горячий и весь блестящий от смазочных масел, бронепоезд походил вблизи на потного, уставшего после битвы солдата. Бойцы снимались на фоне своего бронепоезда, с которым им суждено было лететь по стонущим рельсам и врываться на опустевшие станции и разъезды. На темном тендере бронепоезда алыми буквами было начертано: «Еще многие лягут костьми, но идея коммунизма не умрет!» Когда группа вооруженных людей живописно расположилась вокруг бронепоезда, командир обратил внимание на фотографа и двух его маленьких ребят. Как видно, скитаясь вдалеке от дома, давно уже он не видал детей. Бережно стали бойцы передавать меня из рук в руки, пока я не очутился рядом со строгим начальником. Он погладил меня по стриженой голове, а потом сказал:
— Ну, какую бы тебе подарить игрушку? — Он пошарил в пустых карманах и, сконфузившись, ничего не нашел там. Тогда он отстегнул кожаную кобуру и достал оттуда тяжелый, отливающий синевой пистолет системы «наган». — На, держи, – сказал он, – сфотографируйся вместе с нами, только смотри не пальни в батьку! Я, почти замерев от восторга, двумя руками сжал опасную игрушку, предназначенную для взрослых.
Так и заснял нас отец. Через несколько месяцев командир бронепоезда был убит, тело его привезли в город и похоронили в городском скверике в Луганске. Я часто приходил сюда, на его могилу, лишенную каких бы то ни было украшений, и не раз вспоминал об этом суровом человеке, приласкавшем меня за несколько часов до боя.
Тридцатые годы. Вся страна тогда была похожа на огромную строительную площадку. Газеты публиковали на последних страницах длинные списки рабочих профессий, в которых нуждалась та или иная стройка. Нужны каменщики, арматурщики, плотники, штукатуры, бетонщики, монтажники, маляры, землекопы… Мне было девятнадцать лет, когда я пришел в котлованы Луганстроя, на строительство осеобдирочного цеха, в качестве десятника. Прорабом на этой стройке был инженер Дегтярев, не дававший поблажек ни себе, ни другим. Он появлялся на стремянках неожиданно, по ночам, и никто не знал, когда он отдыхает. В то время на стройках первых пятилеток возникла поэтичная легенда о Железном прорабе, о неутомимом одиноком человеке, посвятившем всю свою жизнь строительству. Согласно этой легенде, Железный прораб обходит строительную площадку и поднимается на леса, и ничто не может укрыться от его воспаленных, не ведающих сна глаз. Наш инженер Дегтярев казался мне тогда Железным прорабом. Я благодарен жизни за то, что мне довелось начинать свой путь и работать под его строгим и беспощадным взглядом. Я с нежностью вспоминаю те дни, когда еще не писал стихов, а делал весьма реальные и зримые вещи: проверял крепление деревянных ферм, замерял кубометры кирпичной кладки, с нивелиром устанавливал отметки проложенных труб. Вот почему я считаю Донбасс первой школой, которую мне пришлось пройти в жизни.
В тридцать пятом году я приехал в Москву, чтобы начать учиться в Литературном институте имени Горького. В то время наш институт только начинал свое существование, его профессора и педагоги ощупью искали формы учебы и воспитания молодых писателей. Мы съехались в Дом Герцена с разных концов страны: кто из дымных цехов Урала, кто с побережья Волги, а кто из городов Сибири. Разве забыть нам шумные коридоры и уютные подоконники Дома Герцена, которые служили тогда для нас и читальней, и студенческой столовой, и литературным клубом? Здесь всегда кипели споры и страсти, устанавливались репутации и свергались авторитеты, выносились приговоры и закреплялась дружба. Отсюда, прямо с Тверского бульвара, 25, уезжали мы на новостройки, а когда пришла пора, то отправлялись прямо на фронт. Я уверен, Арон Копштейн или Михаил Кульчицкий в последние минуты своей жизни с нежностью вспоминали веселый дом на Тверском бульваре, полный друзей и товарищей. Литературный институт, милые, оставшиеся навсегда верными друзья, первые учителя, которые научили нас беречь и ценить слово, — вот вторая школа, которую я проходил в своей жизни.
Но вот был сдан последний государственный экзамен, и мы простились с гостеприимным домом автора «Былого и дум. В разные края разлетелись выпускники Литературного института. Окончив институт, автор этих строк сдал экзамен в аспирантуру Московского историко-философско-литературного института имени Чернышевского, или МИФЛИ, как его тогда называли сокращенно. Моим научным руководителем был профессор Николай Калинникович Гудзий, а область, которую я решил изучить, была древняя русская ли-тература. Молодые люди, начинающие изучать историю родной словесности, порою мало обращают внимания на литературу древней Руси, а ведь здесь начала и истоки всего прекрасного, что позднее нам дала отечественная литература. С какой первозданной чистотой и свежестью звучит здесь каждое слово, как будто возникающее тут же, на наших глазах! Прошли века, но и сейчас нельзя без восторга читать полные загадочной красоты стихи «Слова о полку Игореве», или мужественную повесть о Евпатии Коловрате, или полные самобытности страницы, написанные протопопом Аввакумом. А разве нельзя увидеть отзвуки увлечения древнерусской литературой в сказках Пушкина, в лирике Алексея Толстого, в стихах Есенина, и многих других? Я с огромным увлечением посвятил три года изучению древнерусской письменности. В результате появилась кандидатская работа: «Очерки поэтического стиля древнерусских воинских повестей периода татарского нашествия на Русь».
Но вот пришел сорок первый год. 22 июня первая группа московских писателей уже примеряла новенькое обмундирование на интендантском складе, получала воинские документы и проездные билеты. Здесь было много наших товарищей и сверстников, некоторые из них так и не вернулись домой после Дня Победы. Я пошел во фронтовую редакцию, не имея еще никакого опыта военного газетчика и корреспондента. В лесу под Смоленском пришлось учиться писать все, что требовал очередной номер фронтовой газеты: стих и подпись под карикатуру на карлика Геббельса, очерк и газетную «шапку», призыв и простую информацию размером в несколько строк. Вновь сейчас перелистываю уже тронутые временем и пахнущие архивом подшивки старых газет. «Красноармейская правда», «За Родину», «Фронтовая правда»… Сколько воспоминаний связано с каждой страницей! Вот стихи о наступлении на Старую Руссу, вот плакат «Вперед на Белосток!», а вот шапка «Мы и в Гданске, мы и в Гдыне, завтра будем и в Берлине». Здесь даже шрифт кажется каким-то родным, давно знакомым. И снова слышу я, как прерывисто дышит движок нашей походной типографии и мигает, словно преодолевая дрему, тусклая лампочка над мокрой полосой завтрашней газеты.
Шел сорок первый год. Линия фронта ужасающе близко подступала к нашей столице. От воздушных тревог, как говорят, не было отбоя. Известно, что немцы могли уже свободно рассматривать Москву в оптические приборы. Мы жили тогда в Москве, как бы чувствуя на себе эти взгляды врагов. Вот тогда и состоялся боль шой литературный вечер в Концертном зале имени Чайковского. Не знаю, право, кому первому пришла в голову замечательная идея устроить эту творческую встречу. Участники вечера съезжались прямо с передовых позиций. Непривычно ярко, как видение мирных дней, всеми плафонами сиял концертный зал. И как странно было попасть сюда прямо из лесов Подмосковья, где мела в это время поземка и беззвучно скрещивались в небе лучи прожекторов! Это был действительно необычный литературный вечер. Здесь не надо было вести долгую дискуссию о месте поэзии в строю и о связи ее с жизнью, — это подразумевалось само собою. О чем еще можно было писать в ту минуту, когда решалась судьба Москвы? Кончился вечер, мы вышли на завьюженую площадь Маяковского, и нас встретила Москва — затемненная, сосредоточенная, еле-еле угадываемая во мраке.
В том же году недалеко от города Духовщины, когда мы пробирались на командный пункт полка, меня подстрелили немецкие автоматчики. Мой спутник, корреспондент фронтовой газеты, стал звать санитара. Какой-то санитарный инструктор, оказавшийся по близости, за пригорком, пополз к нам на голос. Я видел уже совсем близко его лицо, до бровей прикрытое каской, его плащ-палатку, раскрашенную в цвета осени, он уже был почти рядом, когда его убили. Так он и остался лежать, припав лицом к земле. Кем он был, этот незнакомый мне санитар, откуда он родом, где его дом, была ли у него мать, или жена, или сестра, или невеста, о чем он думал, когда полз ко мне по мокрой и холодной земле? Как же я обязан жить, что я должен сделать такое, чтобы хоть в тысячной доле оправдать поступок этого человека? Годы войны, фронтовая редакция, гул печатной машины за стеной, нелегкий путь на грузовых попутных машинах, ночлег в незнакомом доме у шоссе, стихи, наспех написанные на раскрытом планшете, синий свет ночной лампочки в госпитальной палате, и дороги, дороги, дороги — вот, я считаю, та третья школа, в которой мне пришлось учиться.
После войны я продолжал писать, издал несколько сборников стихотворений. Писал песни к кинофильмам: «Мы за мир», «Верные друзья», «Крылатая защита», «Запасной игрок», «Веселые звезды», «Испытание верности», «Серый разбойник», «За витриной универмага», «Сын», «Песня табунщика», «Идиот», «Человек человеку», «Огненные версты», «Трудное счастье», «Неподдающиеся» и другие. Я хотел бы воспользоваться счастливой возможностью, чтобы сказать здесь несколько слов о песне. Я не знаю более массового, доходчивого и доступного для всех поэтического жанра, чем песня. Разве можно подсчитать и учесть тиражи песен, созданных, например, таким замечательным поэтом-песенником, как Михаил Исаковский.
Песня помогает людям познакомиться и легко понять друг друга. Песню знают и ценят даже те люди, которые пока еще не приучились читать поэтические сборники. С песней встречает человек самые счастливые и самые трудные минуты. Вот почему большая ответственность ложится на плечи поэта, дающего песне слово.
Я горжусь тем, что мне посчастливилось работать ряд лет с таким удивительным мастером советской песни, как Исаак Осипович Дунаевский, сидеть с ним рядом за роялем, переживать вместе часы творческих поисков и радостей. Мне было интересно следить за тем, как работает этот взыскательный и требовательный художник, как рождались у него сотни вариантов одной и той же песни, как безжалостно он отбрасывал все ненужное, как настойчиво шел к самому последнему и единственному решению.
Закрываешь глаза и снова видишь крохотную тесную комнатку в квартире на Можайском шоссе, где с трудом умещался рояль и теснились по стенам застекленные шкафы с клавирами и партитурами. Дунаевский сидит у рояля, тщательно записывая новую мелодию тоненьким, остро отточенным карандашом. Таким он живет и всегда будет жить в моем сердце.
Нет выше награды для человека, создающего песню, как услышать вдруг ее на улице, на стадионе, в парке, на площади, в клубе, в праздничной толпе народа, узнать, что та самая строка, над которой ты мучился, понравилась, полюбилась кому-нибудь. Невозможно представить себе поэзию без аудитории, к которой она обращена, ради которой она только и существует на свете. Лишь в постоянном общении с этой широкой аудиторией поэт обретает свой голос, свое вдохновение, уверенность в самом себе, право говорить от имени этих людей. Заставить сильнее биться человеческое сердце — у поэзии нет выше цели и назначения.
Ну что ж, друзья, я вижу, что мое предисловие сильно затянулось и давно уже пора поставить точку. Все остальное, что здесь не сказано, постараюсь досказать в стихах и песнях…»