Они шли вдоль высокой железнодорожной насыпи, пыля сапогами по дороге, раскатанной танками и автомашинами. Фельдфебель Грюссинг шагал несколько сбоку, следя за тем, чтобы между конвоем и партизанами сохранялась дистанция, исключающая возможность побега.
Хотя порученный его отделению расстрел, при всем желании, никак нельзя было причислить к боевым подвигам, однако Грюссингу льстило, что именно на нем остановился выбор командира, что именно он заслужил это доверие. «Дьявольская пятерка» стоила их батальону особенно много крови и нервов.
Ее окружили после того, как в молниеносном ночном налете ею полностью был уничтожен комендантский пост на соседнем руднике. Преследуемая по пятам пятерка пыталась уйти от погони глухой лесистой балкой, где когда-то журчал ручей шахтного водоотлива, и пришлось развернуть весь батальон для того, чтобы прочесать балку и затем сомкнуть кольцо вокруг отчаянно отстреливавшихся партизан. И уж такова была эта пятерка, что не оставила патронов даже для себя, а предпочла отправить на тот свет лишнюю пару эсээ совцев. Только поэтому и удалось схватить всех живыми. Правда, это не принесло никакого толка. Конечно, они могли бы рассказать о многом — о гектографе, листовки которого каждую неделю расклеивались по всему району, о местонахождении базы, где хранилась взрывчатка, отправившая под откос уже не один эшелон — да и мало ли еще о чем! Но вся изощренность, вся изобретательность оберлейтенанта Губа оказались бессильными сломить упорное молчание этих людей. И вот сейчас избитые, окровавленные они шли попрежнему молчаливые, бесшумно ступали босыми ногами впереди своих конвоиров. Оберлейтенант Губ заявил, что он сам приедет по их следам для того, чтобы лично убедиться в том, как выполнен его приказ, и, черт побери, лично пересчитать все трупы.
Грюссинг прислушивался, не раздастся ли позади знакомый шум малолитражки, но нет — ничего не было слышно.
Ветер дул в сторону города и доносил только скуление бездомных, одичавших псов, забежавших в степь, да запах гари – тлели сожженные на корню вызревшие хлеба, стога прошлогодней соломы, и черная ночь ровно прорезалась вдали у невидимого горизонта золотистообагровой змейкой огня.
— Уже скоро, ребята, скоро, — подбодрил Грюссинг, – еще сотня шагов и все.
Он относился к солдатам своего отделения с пренебрежии тельной снисходительностью. Альбер Шван — парикмахер из Мюнхена, Ширм — студент из Дюссельдорфа, Гартман, Штрейхер, Гейн — сыны кенигсбергских бюргеров — все они были еще совсем юнцы, но их с десяток лет воспитывал
имперский союз молодежи, и можно было предполагать, что в конце концов из них вырастут настоящие завоеватели. Вот только этот увалень Клемер. И зачем направили в его отдее ление этого тирольского шлапака, которому впору продолжать доить коров на хозяйской ферме, или, в крайнем случае, таскать бревна в саперном батальоне.
Но присутствие в отделении Клемера как бы уравновешивалось Гансом Куртом, один вид которого — массивный низ лица, прямой жесткий рот — внушал уважение и которого Грюссинг давно метил в ефрейторы. Впереди в неглубокой выемке темнел кустарник.
— Не хлопать ушами! — прикрикнул Грюссинг конвойным, напоминая им о внимании. Еще бы чего не хватало — допустить бегство. Да Губ тогда по меньшей мере загонит их всех в штрафной батальон. Что это, не почудилось ли? То ли смертники переговаривались между собой еле уловимым
шепотом, то ли ветер шевельнулся и зашелестел в траве? Будь она проклята, эта адская кромешная темь. Нечего дальше плестись, пора кончать. Грюссинг хотел уже скомандовать остановку, чтобы не проходить опасное, заросшее кустарником место, когда неожиданно, сбив с ног Ширма, шагавшего слева, вся пятерка метнулась в сторону.
— Стой! — крикнул Ганс Курт и выстрелил вслед.
— Стой!
Пятерка бежала к насыпи, в тени которой ее трудно было разглядеть, и беспорядочные одиночные выстрелы гремели впустую.
— Ха! — злорадно выкрикнул Грюссинг. Ну, что же, они сейчас взбегут на гребень насыпи и там, отчетливо выделяясь на фоне озаренного пожарами неба, будут перестреляны, как перепела. Торопливо и резко он отдал команду. Солдаты мгновенно приготовились стрелять, выжидая появления живой цели. Но произошло непредвиденное. Наверху не показывался никто, а между тем тени бежавших словно растворились, слились с насыпью, вобрались в нее, и только гулкий, точно разносимый эхом топот ног позволял угадывать, что они все же где-то здесь, вблизи.
— Тоннель, проклятый тоннель, — догадался Грюссинг.
Он разглядел небольшую черную дыру в насыпи, выходившую на противоположную сторону железной дороги.
— Да стреляйте же! — сорвавшимся от ярости голосом скомандовал он, и первый разрядил свой вальтер в зияющее темнотой отверстие. Вслед за ним выпустили очереди из автоматов и солдаты. Еще по одной очереди, еще и еще… В последний раз эхо повторило вскрик пораженных пулями
людей и затем оборвалось, заглохло, прекратились и стоны.
— Ну, что же, неплохая получилась мышеловка,— хриплый смех Курта, после еще не прошедшего лихорадочного напряжения и поспешных выстрелов, прозвучал деланно, угнетенно. Они, теперь уже не торопясь, подошли к тоннелю, спотыкаясь о кремни, вымытые из земли и нанесенные на дно дождевыми потоками. Грюссинга сейчас беспокоило одно: насколько удачными и меткими были их выстрелы. И он приказал Клемеру проверить это. Клемеру не по сердцу пришлось такое поручение. Он в нерешительности закинул автомат за плечо, потом снял и также медлительно перезарядил его и наконец шагнул в темноту.
Но ему не пришлось далеко идти. Всего два шага от входа.
— Ну, что там? — требовательно спросил Грюссинг.
Свет клемеровского фонаря замер на месте, тускло освещая серые бетонные стены тоннеля и тела убитых.
— Ну, говори же, что там?
— Их только четыре, господин фельдфебель, — испуганно произнес Клемер.
— А впереди? Посвети вперед, увалень!
— Никого нет и впереди, господин фельдфебель. Они сделали пробку! — слышно было, как голос Клемера задрожал при этих словах, и он цокнул зубами. — Они сделали пробку!
— О какой пробке ты вспоминаешь, пьяная скотина? — рассвирепел Грюссинг, чувствуя, что дело оборачивается плохо, очень плохо. Ругаясь, он полез в дыру и остановился перед тем, что так испугало Клемера. Четыре тела плотно, наглухо закупоривали тоннель. Казалось, даже свинец, разорвавший живую человеческую ткань, не смог ослабить неимоверного напряжения мускулов рук и ног, упершихся в стенки, закаменевших в этом последнем отчаянном усилии. Это была подлинно сатанинская, предсмертная предприимчивость людей, расчетливо обрекающих себя на гибель, чтобы не быть перестрелянными по одному, и вернуть к борьбе своего товарища — может быть, своего вожака, чтобы снова гремела на рельсах взрывчатка, чтобы снова разлетались листовки.
Ярость полного бессилия перед этой смертью, упрямо утверждающей жизнь, вызвала холодок озноба по всему телу Грюссинга. Он оглянулся на своих подчиненных. Они молчаливо стояли у входа в тоннель и растерянно смотрели на убитых. Мучительная агония была в позах и лицах расстрелянных. Но с такой же, почти скульптурной, выразительностью изваян был и благородный волевой порыв, одухотворивший их. Пронизанный пулями, кудрявый юноша охватил рукой плечо обнаженного по пояс гиганта, чье огромное тело с чуть закинутой назад головой и связанными позади натруженными руками, поддерживалось спереди двумя упавшими к ногам товарищами, и, казалось, распирало узкий проход тоннеля, стремилось поднять и опрокинуть его тяжелые бетонные своды.
— Разобрать! — отрывисто распорядился Грюссинг. Хотелось поскорее оборвать, рассеять затянувшуюся паузу.
Клемер взялся за плечо гиганта, и тот мягко соскользнул на каменистое дно тоннеля. Так пепел, сохраняющий форму сгоревшего предмета, рассыпается при первом же грубом прикосновении.
Но и после того, как расстрелянных подтащили к выходу из тоннеля, боязливая растерянность солдат, предельная натянутость нервов продолжались, и они подбадривали себя то циничными шутками, то грубой бесцеремонной руганью.
— А как же… как же пятый, господин фельдфебель? Ведь сейчас приедет господин оберлейтенант, — спросил, попрежнему лихорадочно вздрагивающий, Клемер.
— Пятый? Ну, что же поделаешь, пятым придется быть тебе, — сердито нахмурившись, чтобы внушительней припугнуть этого неповоротливого увальня, произнес Грюссинг.
— Мне? Я — пятый? — жалкая, заискивающая улыбка искривила рот Клемера. — Зачем вы так шутите, господин фельдфебель?
— Я говорю вполне серьезно, не правда ли ребята? — обратился фельдфебель к солдатам. — Кому-то же надо быть пятым, чтобы выручить нас? Ведь Губ церемониться не будет.
Он беспощаден.
— Конечно, правда, — подтвердил Курт, которому начинала нравиться затеваемая шутка. — К тому же оберрлейтенант не станет требовать у мертвецов паспорта.
— Конечно, конечно, — согласились и поддакнули еще трое, радуясь, что после всего происшедшего есть повод ухмыльнуться. — Он просто пересчитает все трупы.
С минуту Клемер со странной блуждающей улыбкой всматривался в лица подступивших к нему сослуживцев, но тщетно он искал в их глазах усмешки, — мы, мол, позабавились, Клемер, — он ничего не мог разглядеть и потому, что ночь стушевывала черты лиц, делала их одинаково насупленными, хмурыми, равнодушными.
Сильным, быстрым прыжком Клемер поднялся на откос насыпи.
— Что ты, что ты, Клемер? — обеспокоенно окликнул его фельдфебель.
— Почему я, почему же именно я пятый? — сипло зашептал Клемер, с ужасом озираясь.
— Ну полно, полно же, — почувствовав, что шутка зашла слишком далеко, сказал Грюссинг, — успокойся.
— Почему, почему я? — продолжал шептать Клемер.
Казалось, что он задыхается и судорожным движением рук хватает воздух, балансирует на крутом откосе насыпи.
— Да перестань же паясничать! — прикрикнул Курт, подходя к солдату, — перестань же!
— Не подходить! — дико, исступленно крикнул Клемер.
Быстрым движением он оттянул назад рукоятку автомата, повернул ее и остановил на боевом взводе.
Но Курт шел и уже поднял руку, чтобы хлопнуть Клемера по плечу, — извини, мол, давай забудем это, — когда раздался выстрел, и Курт покатился с насыпи с замершим, неоконченным проклятием.
— Идиот! — яростно завопил Грюссинг, хватаясь за револьвер. — Идиот!
Клемер пятился назад, вверх по насыпи, тяжело дыша и осыпая вниз песок. Длинная очередь его шмайсера ударила по стоявшим на дороге, и все шестеро, тяжело охнув, грузно опустились на землю.
— Сволочь, — сипел Грюссинг, которому пуля попала в живот. Там, в животе, все запылало и, однако, еще мучительней было удушье черного бешенства, неожиданно подступившее к горлу. С трудом приподняв голову над землей, он прицелился в Клемера, взобравшегося теперь на самый гребень насыпи и нажал спусковой крючок.
Секунду силуэт шатался, словно пошатнувшийся раздумывал, на какую сторону насыпи ему удобней скатиться, и затем с воплем рухнул, осыпая за собой песок и камни. Но Грюссинг, задыхаясь от боли и злобы, уже не видел этого. Не видел он и того, как вдали, на шоссе, засветились желтые пуговицы автомобильных фар. Это ехал Губ.